Путь. Миф кельтов

ПЮрЕ, литературный проект
Guest 24 мая 2011 в 20:58
*1*

Лучисто щурясь на то, как старик, пыхтя и стеная, едва доковылял от раскрытой двери хижины до старой лысой березы, как, вконец обессиленный, рухнул в объятия дерева, а затем обернул ко всем неожиданно счастливое, смеющееся, по-яблочному увядшее лицо – дескать, видали, как я озорую со смертью, – старуха сложно спросила у Белловака, не выговаривая целиком его имя:

- А не проще ли было тебе, Белак, будучи косолапым ребенком и едва научившись ходить, отправляться в свои первые странствия вон к тому дереву, за которое нынче держится мой старик, чем теперь, в пору своей спелой молодости, идти, не расставаясь с тяжким жребием мужчины – воина, мужа, хозяина?..

Белловак не ответил: только что он вернулся с ночной вылазки, предпринятой им с воинской его дружиной, и теперь спешно скидывал с себя вооружение и одежду.
А старик тем временем, оттолкнувшись от мертвого дерева, заплетаясь ногами и плача, всеми силами – вернее, их остатками – тянулся к хижине.

- Или, может, по-твоему, легче странствовать на исходе жизни, как сейчас это делает мой старик, беззубый упрямец, уже который час шастая от жизни к смерти, от смерти к жизни и обратно?.. Отчего не отвечаешь, Белак?.. Так я скажу тебе отчего. Ведь не ведомо тебе, какой путь легче: одного ты не помнишь - того, что был в детстве твоем, а другой, стариковский, тебе еще знать не дано. Вот и молчишь ты, Белак, оттого, что сравнить тебе не с чем твой теперешний путь!..

Белловак, раздевшись донага, натирая свое оплетенное синей сетью татуировок крепкое молодое тело настоем из целебных трав, молчал. Лишь отхлебнув из служившего ему чарой черепа римлянина, добытого им самолично в бою, Белловак вдруг признался, приправив свой ответ нарочитой суровостью, правда, неясно кому предназначенной – не то навязчивой старухе, не то...

- Ты права, старуха, – об одном я уже не помню, о другом еще не ведаю. Но есть путь, слышишь, старуха, который мне не повторить никогда, – это мой первый путь к любви.
Сказав так, Белловак широко и свободно шагнул в сторону звериных шкур, что были расстелены в хижине, под которыми его ожидала нежная молодая супруга.

После часа неспешной искусной любви, как и прежде принудившей законных любовников разметать прочь вместе со знойными рысьими шкурами хладное свое целомудрие дня, жена, истомленная в супружеских ласках, светясь умиротворенною наготой, уснула сразу, а Белловак, не смея шелохнуться, дабы не встревожить ту, чью нежную плоть он только что сладко истерзал, вдруг заметался между беспокойными мыслями, будто неистовая рысь между сразу несколькими жертвами... Точнее было бы сказать обратное: Белловака принялась незримо одолевать целая стая прихотливых дум и он был у нее единственным рабом.

Отчего, пытала ночной ум Белловака хищница дума, отчего старуха сегодня заговорила с ним о его жребии мужчины? Утверждала скрежещущим пророческим шепотком, глядя на водимого смертью старика, что не дано ему, молодцу, сравнить-осознать, легок ли, труден ли, верен ли его нынешний путь, уже основательно им проторенный и, как казалось Белловаку, предопределенный навеки... Может, просто-напросто друиды выгадали ему смерть в бою, и оттого не суждена ему стариковская участь? Что ж, он – кельт и призван умереть на войне как герой. И он умрет как герой, но ни за что не подведет Белатукадора – бога, что незримо бьется на стороне его племени. Ничто не остановит Белловака перед необходимостью героической смерти – но перед необходимостью не роковой, а привитой ему, как и каждому кельту-мужчине, с раннего детства. Никто не остановит его... разве что может смутить тихий властный голос любви.

Жена прижалась к Белловаку теплым нежным телом, доверяя его мужу даже в глубоком сне, и вдруг, не пробуждаясь, крепко схватила его за правое запястье. Белловаку стало не по себе при мысли о том, что затаенная властность любви может перехлестнуть в нем благородный огонь его воинского мужества... Не оттого ли, отвечая старухе на ее вещий вопрос, почти не задумываясь, но будучи не в силах отказаться от суровой усмешки над самим собой, он внезапно сознался в том, что однажды уже прошел один путь, который ему, он был уверен, не повторить заново никогда, но если прошел, то значит, ему уже есть с чем сравнить. Но главным же, в чем он до конца не открылся перед пытливой старой жрицей, было то, что, раз пережив подобное странствие, он теперь никогда, о позор для кельтского воина, не сможет устоять перед тем, чтобы вновь и вновь не пускаться сломя голову и возрадуясь сердцем в тот неповторимый и непредсказуемый путь – удивительный путь его супружеской любви.

Но не выдумывал ли он, не приписывал ли лишнее подлинным сокровищам и притягательной силе этого пути? Ведь казалось же, что стоит только слегка отодвинуться от безвольной во сне, доверчивой женщины, как тут же взыграет, воспрянет в груди Белловака дух храброго воина... Но с той же живостью представлялось и другое: повернись сейчас Белловак лицом к спящей супруге и овладей ею сонной – и немедленно испытает он то же чувство, что изведал в свою первую брачную ночь с любимой...

Белловак лежал недвижим, поперек его большого сильного тела была кинута рысья шкура: казалось, лесная кошка ожила и внезапно совладала с ослабевшим от дум человеком. В полумраке, заполнившем хижину, это виделось на удивление явственно: рысь сладко вздыхала, била мягко лапой и нежно скалила зубы – то тихая ярость женщины сквозь сон клокотала под шкурой мертвого зверя...

*2*

Белловак слыл охотником за человеческими черепами, но в юной Секване, чей образ он создал в своем воображении ласками рук, он полюбил не ее хорошенькую головку, а то, с какой тихой надеждой, воплощенной в ее умиротворенном дыхании, вслушивалась она в голос его флейты. Белловак был слеп и отыскивал врагов по запаху их пота, а Секвану отличал от остальных местных девушек по тому, как неизменно прекращала она лобзать его сухие глазницы, превращаясь в преданного слушателя, лишь только начинала звучать его простая мелодия.

Белловак встретился с ней на звонком празднике солнца: начинался февраль, но люди уже спешили славить возвращение солнца из ледяной преисподней, жгли костры, оживляя хладное светило, очищая землю и сами освобождаясь от зимней скверны, дабы их будущему потомству выпало счастье жить на солнечной стороне. Лишь одна Секвана поначалу упрямо отказывалась расстаться с зимой и пройти между живительными огнями, прикладывала комья снега к трепетной груди, силясь погасить в своем сердце пламень первой любви к юному слепому – ведь сколько вокруг ее было зрячих и ладных! – но, наткнувшись на зов его флейты, раскрывала ему свои неумелые объятия.

В день, когда на землю племени возвращалось стылое, видавшее виды солнце, отправлялись в совместное странствие молодые пары, искушенные мечтатели и пылкие слепцы, вдохновенно клянясь делить друг с другом и любовь, и невзгоды. И хотя их путь не пересекал границ племени, жизнь влюбленным представлялась долгой и неисповедимой, но обязательно светлой.

Мудрые ветхие друиды, даже не прибегая к гаданиям, но токмо обратив взгляд в свое прошлое, знали наперед, что молодости свойственно заблуждаться: так уж устроена она, быстротечная свежесть жизни – трогательно-слепая и искренне влюбленная в песенку флейты... Старые, отлюбившие жизнь жрецы благословляли молодых в дорогу, но, предусмотрев на пути их миг прозрения, заранее устроили так, чтобы этот горький, но справедливый миг не ожесточил им сердца, не привел их к ненависти и одиночеству. В день возвращения солнца, простого и мудрого, люди повсюду играли пробные, легкомысленные свадьбы: молодежь скрепляла на них свои узы слепым поцелуем, беззаботно играла на флейтах и на следующий день могла легко разойтись...

*3*

С детства Белловак грезил о райских землях. В одиночку он уходил на край леса, где заканчивались владения его племени, и ел чужую землю, отправляя ее в рот осторожными горстями. Но вкус соседской земли неизменно оказывался точь-в-точь такой же, как вкус его родной земли, – куда бы ни отправлялся на поиски рая юный Белловак: на север ли, на восток ли, на запад... Белловак никогда не переступал границы своего селения: этот кельт был еще слишком юн и приучен к послушанию. Проглотив вместе с очередным комком земли горечь разочарования, Белловак возвращался в племя. За то время, пока он обошел всю округу и перепробовал землю соседей в поисках вкуса близкого рая, он возмужал и в конце концов разуверился в том, что райские земли могут быть похожи на земли людей.

Белловак вырос в сильного здорового юношу, и вскоре жажда его мужского естества принудила кельта отказаться от поисков рая – он стал открывать вокруг себя женщин, совсем юных и тех, вкус чьих поцелуев он не спутал бы ни с чьим другим вкусом. Умиротворив себя страстью, Белловак заново переживал ее в сердце, на закате солнца играя на флейте. Солнце заходило, но исповедь мужчины продолжала звучать; под светлую мелодию легче думалось друидам-жрецам: они становились проще и словоохотливей. Один из них утверждал, что все живое рождается вокруг из земли: трава на лугу, лисы и мыши в норах, птичьи яйца – это те же комья белой глины, обожженные снаружи на солнце, и даже человеческие женщины носят своих детенышей в сырой земле, наполняя ею свои круглые животы... Проведав про это, Белловак вновь затосковал по райской земле и, ведомый предчувствием, женился на молоденькой девушке, удивительным образом не похожей ни на одну из местных женщин – так и образ рая, по мысли Белловака, не укладывался ни в одну человеческую фантазию, способную разве что на выдумывание ритуальных праздников и законов племени. Они поженились в день паутинковых свадеб, когда молодым достаточно было скрепить свой любовный обет легким поцелуем, будто покрыть уста сладостной паутинкой, и вот они – неразлучные супруги, но стоило им так же сказать назавтра друг другу "прощай", и они – посторонние люди с обрывками паутинки вокруг.

Спустя время жена забеременела, и Белловак с нетерпением ожидал того срока, когда загадочно раздастся ее плоский девичий живот. Срок настал, и Белловак занес над тугим животом заготовленный нож, но долг мужа и будущего отца пересилил в нем отвагу открывателя рая, и он отвел от плода одержимую руку, казалось, навсегда расставаясь с надеждой отыскать райскую землю во чреве женщины. В тот же день Белловак решил для себя, что рай невозможен с людьми, поскольку, пока есть рядом хотя бы один человек, Белловаку не избавиться от чувств долга и благодарности. Если и есть райская земля, размышлял Белловак, то она создана лишь для одного человека, свободного от любых уз и обязанностей, вызванных совместной жизнью с людьми, и если он, Белловак, желает жить на такой земле, то ему требуется поспешить – непременно поспешить, чтобы не разочароваться, застав в раю опередившего его соперника или случайного проходимца... или даже любимого друга.

Не прошло и солнечного года со дня его паутинковой свадьбы, как Белловак задумал покинуть жену и уйти на поиски райских земель. Ничто не могло помешать ему сделать это: ни привязанность молодой жены, попытавшейся удержать супруга чувственной клятвой, что родит ему сына, еще более непохожего на других, чем она, ни гадания друидов, напророчивших ему жизнь по кругу... "Пересечет ли сей круг земли рая?" – спросил у жрецов Белловак и, не дожидаясь ответа, сам же и размыслил: "Если бы я, живя по кругу, внезапно пересек границу райской земли, разве бы я стал пересекать ее дважды?"

Прежде чем путь держать – нужно выбрать, в какую сторону. И Белловак предпочел всем дорогам дорогу на восток, неистощимый на золотые колеса солнц, ото дня в день вкатывающиеся на небесную горку. Белловак так помышлял: если и не встретит на своем пути райского следа, то, даст бог, доберется до того края земли, откуда взмывают светлые солнца, и если не вскочит на первое солнце, замешкает со вторым, соскользнет с третьего, то, даст бог, взберется на небо на четвертом и на ходу высмотрит райское место...

Распрощался Белловак с племенем, простился отдельно с женой, но целовать себя не позволил, помня о том, что в раю не будет ни любви, ни жены, – разрешил лишь пригубить любимую флейту. И ушел. Сквозь леса и вдоль рек, по полям, против ветра и под звездным шатром пролегал его путь. Голод утолял, чем земля богата была, жажду – водой щедрых рек и озер, но однажды обуяла его сердце тоска беспросветная, и что ни делал Белловак, как ни бился с невидимым недругом, как ни тешил себя мыслью о близком рае – оказалось все бессильным против неутолимой печали. Нежданно выручила Белловака его флейта: задумал он после безуспешной борьбы с самим собой сыграть себе в утешение, но, едва приложив ко рту инструмент, вкусил женин поцелуй и тотчас стих, посветлел глазами и сердцем. Так и шел, счастливый, уже и не ведая, навстречу чему.

Но недолго держалось, подобно осеннему теплу, уязвимое счастье, вновь забредил ум Белловака холодным безлюдным раем, сердце попрала свежая тоска – и ничто, даже целованная флейта, не могло спасти на этот раз одержимого кельта. Вдобавок не иначе решил посмеяться над Белловаком восток: казалось, словно кто-то упрямо и зло, все дальше и дальше отодвигает от странника край заветный земли – бесценный кладезь родниковых солнц... Белловак совершенно отчаялся, и даже была минута, когда он кинулся закапывать любимую флейту, дабы больше нечему было напомнить ему, что есть еще путь назад. Но именно тогда, после стольких пропыленных, заветренных, выгоревших и пропахших хвоей и полынью дней пути, Белловак вдруг почуял запах сладкого дыма, аромат жареного мяса и дух печеного хлеба – впереди повеяло человеческим жильем. Белловак потянулся к нему слабым изголодавшимся сердцем, но его ожесточившийся за время странствий ум поначалу осадил его: рай не может быть пропитан человеческим духом, он несет в себе аромат одиночества. Но бедный Белловак вовсе не отказывался и дальше проторять путь, он лишь выпрашивал у самого себя самую малость: взглянуть одним глазом на тех, от кого, он надеялся, до рая или, на худой конец, до непоседливого востока будет уже рукой подать – лишь взглянуть да упросить еще какую-нибудь здешнюю женщину приложиться устами к его флейте...

Белловака встретили как желанного гостя, и он всласть нагляделся на удивительных хлебосольных людей, а одна из местных красавиц призналась ему, что ее уста певучи, как его флейта, пусть только оживит он их своим поцелуем. А Белловак в ответ рассказал, что в это время в его родном племени тут и там празднуют свадьбы, легкие, как душа. "Отчего "как душа"? – вопрошала красавица. – Ведь если бы душа была легка, она бы давно устремилась к небу". "Она и устремляется, – восклицал Белловак, – но только не к небу, а к сердцу другого или другой". Так Белловак и женился на здешней девушке, и та понесла от него, а в положенный срок, сама того не ведая, стала искушать супруга округлившимся животом.

Вспомнил Белловак с болезненной ясностью сказ друидов о том, как набивают женщины свои животы чудесной землей и вынашивают в ней недостойных детенышей... Снес Белловак все ножи к крутому обрыву и утопил в омуте, да все было напрасно: не в силах более совладать с собой, Белловак бежал от людей, опять предоставив свою судьбу неутолимой страсти.

Его путь повторился, хотя вокруг по-особенному шелестели травы, по-другому пели птицы, иначе рычали звери, и даже не так плескалась вода в берегах. Его путь повторился совсем в ином – в том, как безжалостно вдруг нахлынула на него тоска-печаль, как жестоко скомкала его сердце, вновь заставив возжелать жениного поцелуя на флейте. И когда такое случилось, затмив снова мысли о рае, Белловак стал выискивать себе путь не оком, а нюхом: запах человеческого дома чудился ему на востоке, по-прежнему бесцельно плодившем безликие солнца. Белловак мечтал о том часе, когда слезы отчаяния в его несчастливых глазах уступят место безобидным слезам от обыкновенного дыма, остро доносящегося от домашних очагов здешних хозяев.

И эти слезы настали, да еще к ним примешались невольные слезы незадымленной чистой радости, свободной от чуждых помыслов о рае... Белловак женился в третий раз – и опять, словно подгадав, в день паутинковых свадеб – и научил молодую жену играть на флейте: поцелуям на ней не было счета. Жена забеременела и с ласковой доверчивостью внимала мужу. А он спокойно и кротко ожидал рождения сына, желая ему райского пуха в материнской утробе. Сын родился на славу, и отец отдавал ему себя без остатка. Когда мальчик научился складывать слова, первое, о чем он спросил отца, было: "Как? Ты не собираешься в путь?" И Белловак распрощался с обретенным семейным счастьем и ушел на восток, ветер срывал с его губ вздохи смирения и проклятия раю.

Впереди Белловака еще столько всего ожидало: густо-синим полыхало одно за другим безбрежное море, навсегда угасали далекие звезды, но загорались другие, уходили под землю деревья, обращаясь в каменный уголь, остальные, лишившись листьев, обрастали шипами, громоздились камни друг на друга в неприступные скалы, то пески расстилались, то снег скрипел под ногами, кротко блеяли чудища и сияли радугой говорливые птицы... Но главное, что боги наделили странника невезением: он ни рая не встретил, ни востока не сумел достичь. Одни люди и утешали его на пути да их нежные женщины, на короткий срок становившиеся любящими его женами. Белловак никогда не обманывал их, но всегда оставлял, отправляясь на присужденный ему несносный восток: рай тут был уже ни при чем. Как когда-то в детстве, Белловак начал есть землю, на что-то надеясь, и однажды проглотил комок чернозема с тихим восторгом. А еще спустя несколько шагов по лесной чаще он вышел на большую поляну, на которой его взору предстали знакомые хижины его родного селения, а вокруг них – люди, чьи лица он успел уже позабыть: седые величественные жрецы, рослые мужественные воины, заботливые нежноокие женщины, быстропятые умные дети... Только одно лицо в толпе привечавших его людей и смог распознать Белловак: чистым светлым взглядом таких же, как у него, глаз одарила его юная девушка, о чью руку опиралась одна женщина. "Прости, я не сдержала той клятвы", – только и промолвила, побледнев, та женщина. На что Белловак, обняв крепко дочь и жену, улыбнулся: "Я вдруг вспомнил, любимая, что не вернул тебе тот драгоценный поцелуй, который ты мне оставила на флейте. Так вот он!"

И Белловак, вспоминая сердцем, поцеловал расцветшую на глазах жену и раз, и другой, и третий... Куда только девались опавшие листья – морщины и складки, горечь разлуки, соль испытаний, тщета всех скитаний его в поисках рая... Но таким ли уж тщетным оказалось все то, чем он жил долгие годы? Ведь не пустись он в безрассудное странствие, разве бы он вернулся на землю свою, в свой дом, к родным людям?.. А рай, в тот же час осознал Белловак, вовсе не земля какая-нибудь, что отыщешь на вкус, не место, где всяк одинок и свободен от уз и долгов, рай – не место, а время, рай – это долгожданное одиночество с любимой, которое, о чудесное, непостижимо сколько длится, все длится... и никому не дано его удержать-сохранить.

Поутру, когда на востоке как всегда выкатилось новое солнце, ясным светом своим поманив к себе всех, кто грезит и движется, Белловак исчез из селения. На восток уводили следы безумца. Едва скрывшись от глаз соплеменников за стеной леса, он уже не помнил, счастливый, скольких женщин повстречал на своем первом пути на восток, но предчувствовал, шагая по проторенной им же дорожке, что с каждой из своих спутниц-жен сможет вновь обрести время-рай. Пускай быстротечное, как и положено быть времени, Белловака это ничуть не пугало – ведь его жизнь так удачно устроена, повторяясь по кругу, в сторону востока, от рая к раю, от любви к любви.

Комната на Петрозаводской, июнь 1995 г.




 
1
Комментариев
0
Просмотров
3430
Комментировать статью могут только зарегистрированные пользователи. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.