Человек-гопак

ПЮрЕ, литературный проект
Guest 10 марта 2011 в 12:47

И стала Алка Барсук обращать внимание: муж-то с годами красавцем стал. Какое там с годами – за последние полгода вон как преобразился! Походочку приобрел, приосанился, подвижным таким стал, даже прыгучим – не то кот, не то кочет гуленый. Ох, гуленый! С чего бы это, а? Когда же это она своего Лешку прозевала? Как он смел расцвесть без ее ведома?..

А тут вдобавок Ленка Андрейченко – подруга еще называется! – явилась не запылилась со свежим номером “Сумки”, а там – мать моя честная!.. Алка сначала не поняла, чего ей под нос газету с частными объявлениями суют. Тогда Ленка начала как бы издалека, мол, хочу вот, чтобы младший сын Ванька на гитаре научился играть, с этой целью, мол, принялась разыскивать учителя хорошего и недорогого и чтобы ребенка любил, и давай все объявления на нужную тему читать – на столбах и в газетах, не могла, разумеется, обойти и “Сумку”, раскрыла сегодня газету, заглянула в рубрику под номером 0908, а там - мать честная!

- Да што ты заладила как попугай! – не выдержала наконец Алка. – Дай сама взгляну. Ну, рубрика 0908 – “Обслуживание мероприятий”... Ленка, а чего тебя понесло в эту рубрику? Тебе ж нужны “Уроки, репетиторство”. Ну, хорошо, што ты там углядела? Так, читаю: “Бесплатно танцую зажигательный гопак на любой свадьбе, именинах, юбилее, т. (999)810-66-10, по вт., чт., сб., спраш. Алексея Владимировича…”
Алка не сразу отреагировала на прочитанное. Когда пришла в себя, попыталась молча выставить из дома Ленку Андрейченко. Та не обиделась, наоборот, посочувствовала подруге:

- И давно это Лешка гопак танцует?.. Бесплатно...

- А я почем знаю?! – чуть ли не огрызнулась Алка. – И дни-то какие выбрал, танцурист дармовой,- вторник, четверг и суббота. Когда я на смене дежурю! Пока я вонючие утки и градусники меняю, он гопака отплясывает! Убью гада!

- Давай его подловим? – предложила Ленка. – Послезавтра мне на свадьбу идти, с работы пригласили. Так я Егорыча попрошу, чтобы он Лешку твоего позвал и тебя заодно. Глянем, какой Барсук гопак танцует.

- Да, и почему за это денег не берет, – потупив взгляд, задумчиво произнесла Алка. Потом как вскинет очи, а в них не то огонь бьется, не то красный шелк льется рекой.

По дороге на свадьбу Ленка вдруг куда-то пропала, оставив подругу наедине с ее мыслями и подозрениями.

Свадьбу играли скучную. Молодые сидели сами по себе, родня и гости – сами, а некоторые уже и под столом разлеглись, забылись в пьяной нирване. Короче, никто уже не обращал друг на друга внимания - даже на Алку, трезвую и злую, как стальной гвоздь, – когда на второй этаж кафе, в самый центр пятачка, где гости отплясывали заплетающимися ногами, влетел Барсук. В красных шароварах, лихо заправленных в высокие сапоги, подпоясанный синим ремнем, в белой просторной рубахе, вышитой всеми известными именами счастья, в черной бараньей шапке, похожей на запорожский курень, Барсук вызвал шквал восторженных охов и одобрительный свист. Свадьба проснулась. Счастливые молодые впервые крепко поцеловались, не подгоняемые оревом “Горько!” Свадьба взорвалась. Едва зазвучав, понесся галопом гопак. Успев ухватить мелодию за хвост, пустился в пляс Барсук. Женщины падали в обморок, сходя от него с ума, мужчины рвались в бой... Но Барсук уже был так далеко!

Он обернулся голубем, диким, никогда не видавшим людей. Метнулся высоко в сторону, правая нога взлетела, будто испуганное крыло, левая – вдогонку за правой, нагнала и шумно ударила об нее. Точно схлестнулись крылья двух непримиримых соперников, обхаживающих одну красавицу голубку. Бах! – ударился сапог о сапог, ах! – вскрикнули гости, жених и невеста прижались друг к другу тесней... А Барсук, покружив вольным голубем, гопаком продолжает ворожить. Вот он волк – вбок быстрыми шажками засеменил, быстрей, еще быстрей, вот уже вскачь пустился, чувствуя близость жертвы, наконец догнал и ударил слету хищной пастью в теплый олений бок, но клыки в ход не пустил – отпустил снова жертву... То одна нога настигла другую, но, стукнув сапогом о сапог, по привычке отстала.

Давно люди встали из-за столов, давно трезвость нежданную обрели, веселой яростью и задором наполнились, давно жених невесту по любви не целует – уж больно хорош в гопаке Барсук. Даже Алка в восторге от мужа, грехи его безымянные уронила, закатила в ложбинку между полных грудей.

А Барсук все мечется, ощетинился, ощерился, будто со стотысячным войском сражается. Гоп! – и в боевую присядку пустился. Щедр на выдумки и опасен Барсук – приседает на вид одинаково, а ноги выбрасывает то так, то эдак – ноги то поочередно взлетают, то, раздавшись на ширину плеч, одновременно ухают об пол, то вдруг начинают ковырять землю – носком-пяткой об пол стучать. И все это словно для того, чтобы тех, кто видит, с толку сбить или, чего хуже, вообще до смерти напугать.

Люди дыхание затаили, пахнущее водкой и луком, взглядами ошалевшими за Барсуком следят, отстать боятся, а тот про них уже и не помнит. Внезапно в таком прыжке взвился, что у всех, кто успел заметить, безумный миг в соленой слюне отложить, дух захватило да прочь понесло, будто воздушный змей. А безжалостному Барсуку все нипочем, он еще перцу своему танцу добавил – на минуту завис высоко, куда еще не достал спертый воздух, и ноги в длинном, точно копье, шпагате вытянул. При этом женщины покраснели, мужчины, скрипнув зубами, отвели взгляд, а Алка, забыв свое имя, за нож схватилась.

А Барсуку будто плевать на ужас, на панику, на сладкое, как кровь, смятение, охватившее всех. Жених, напившись ее губ, невесту бесстыже лапает, а та тоже не промах – по его члену гадает всем его будущим любовницам.

Не успел Барсук полчище врагов одолеть, как вздумал со своими разделаться - прыгнул на зрителя, как на противника необъявленного, и в диком, хлестком, словно удар хлыста, прыжке руками носков ног коснулся. И в тот же миг будто молния блеснула, гром охнул и зазвенел в пустых стаканах, из полных же водку выплеснул.

А потом упал на пол и давай, словно волчок, вертеться – одной ногой, точно ножом, круги устрашающие описывать, косить невидимого врага.
- Гоп! Гоп! Гоп! Цаца! Привичай Петра Крывца – парубка моторного, козака самотнього!..

Люди, вместо того чтобы испугаться, невольно потянулись к Барсуку, готовые пожертвовать собой, раствориться в его сумасшедшем танце. А Барсук – гоп! – встал, подбоченясь, подперев бока грозными кулаками, грудь выпрямив, локти чуть вперед устремив для пущей устойчивости, – и снова с цепи сорвался, в новый пляс пустился, развеселый, заводной, словно все, что сейчас танцевал-воевал, не этим – другим людям было посвящено. А молодые с родителями и гостями – и Алка среди них – будто угадали, будто почувствовали этот излом в барсуковском настроении. Но вместо того чтобы новым танцем увлечься, вдруг дружно, не сговариваясь, кинулись на Барсука. Тот как будто бы не заметил, в первую минуту продолжал лихо отплясывать – высоко задирая ноги, прыгать с одной на другую, точно разудалый кочет... а потом во весь опор понесся со свадьбы, преследуемый залихватским свистом, улюлюканьем и грохотом погони...

Свадьбу гуляли в загородном кафе, невесть как очутившемся в прозрачной, пахнущей пылью роще. Начинали, когда солнце, не ленясь, еще целовало каждый лист на тополе и березе и морщилось, ненароком коснувшись колких сосновых иголок. Сейчас молодые сумерки густо клубились золотым пухом. Ликуя, Барсук бежал от погони. Не оборачиваясь, чувствовал, как Алка легко обогнала всех, как оступилась невеста и вслед за ней неуклюже упал свекр, с удовольствием подмяв под себя ее юное тело, как, сыто рыгая, смеялись, как забыли про него, вновь проголодавшись и вспомнив про свадебную скуку...

Сумерки разбежались стаей серых мышей. Подгоняемый мягкой поступью черной кошки ночи, Барсук наконец выбежал из рощи. Перед ним, сколько хватало глаз, простиралось поле, бескрайнее, как небо над головой. Сверху кривая луна лила бесчувственный свет, редкий, будто пропущенный сквозь сито. По полю неустанно перекатывались серебряные волны высокой степной травы, гонимые вдаль, казалось, не ветром, а беспокойным сном.

Барсук на миг остановился на меже, чувствуя спиной дыхание спящей рощи, раскинул в стороны руки и, закричав во всю глотку, шагнул вперед. И тут же утонул по пояс в густой траве. В ушах звенело, нос и щеки целовала ночная прохлада. Барсук, быстро гребя, будто и в самом деле плыл, яростно внедряясь, ломясь в сырую пахучую гущу, – уходил все дальше и дальше. Позади ночь равнодушно проглотила зыбкую полоску рощи, в которой прошла его, Барсука, жизнь, впереди неуверенно забрезжил огонек. Барсук что есть силы рванул к нему, дух его, после сумасшедшего гопака успокоившийся было, вновь радостно встрепенулся. Незнакомый огонь манил! Так притягивает к себе красивое женское лицо, случайно мелькнувшее в безликой толпе. Так вдохновляет слово, вдруг явившееся поэту... Травы, казалось, ложились Барсуку под ноги, скрещивали острые стебли и отчаянно плели серебряные сети, лишь бы сдержать его счастливый бег, не пустить к чистому степному огню. Дух, немо ликовавший в Барсуке, вдруг поднял его в черный ночной эфир и стремительно пронес последние метры, отделявшие его от костра.

На крохотном клочке земли, свободном от алчных трав, угасал костер. Барсук бросился к нему, слету запустив в огонь руки. Не щадя плоти своей, не стыдясь боли, давясь сухим криком, разбрасывал в стороны красные угли... Алка, увидев, какой припадок случился с мужем, едва сама не помешалась. Ткнулась воспаленным лбом в мокрые волосы трав, и это ее спасло. Всю ночь она бездумно, еще слепо веря во что-то, гналась за Барсуком, всю ночь она думала, что скажет ему, когда нагонит, но вдруг лишилась дара речи, увидав, как он...

Раскидав раскаленные угли, Барсук продолжал что-то исступленно рыть. “Боженьки, что творится, у Лешки от гопака-то крыша поехала!” – решила Алка, прячась в травяной засаде. И вдруг Барсук исчез. Нет – и все тут! Как будто сквозь землю провалился. Алка не удержалась - вскрикнула, потом кинулась сломя голову к кострищу, а там черный зев ямы рваными губами ночь целует. Заставив себя не думать о страхе, с горем пополам спустилась вниз – оступившись в земляном мраке, последний метр летела кубарем с невнятной ступени. Встала, охая, потирая ушибленную ногу, отряхнулась, приучая очи различать во мгле очертания загадочного мира.

Внизу – старое подземелье: черные склизкие двери, пахнущие гнилым деревом, обитые ржавым железом, коридор или подземный ход, где нет вовсе огня, но светятся тусклым лунным светом стены, ноги по щиколотку в невидимой воде, мягкой, как старое ватное одеяло, ноги хлюпают в ней, будто дитя украдкой плачет, все различимей, все явственней чье-то порывистое дыхание... резкий звериный всхрап... счастливое лошадиное ржанье... И не успела Алка добраться до конца подземного коридора, как навстречу ей метнулся черный всадник, по воде копытами шумно, до боли в ушах, хлюпая, водой Алку щедро окатив. Увидела: всадник низко припал к шее коня, на голове чужая шапка, в руке не то меч, не то сабля. Пронесся мимо, птицей взлетел из подземелья... Не увидела, догадалась

– Лешка это ее, безумный, в козака превратился. “Боженьки, што ж делать-то теперь?! Барсук совсем подурел...” Прижалась беспомощно к сырым светящимся стенам, чувствуя спиной вечный зов земли. “Ну нет уж, помирать мне еще рановато. Не дождетесь! – скрипнула зубами упрямая Алка и решила дойти до конца подземный путь. А там - пустое лошадиное стойло, мертвые конские яблоки, клок седого сена, чей возраст запределен, а дух волшебен, кругом разбросаны, втоптаны свежими копытами золотые деньги, золотая пыль табака, золотые слезы янтаря и медные обглоданные вечностью черепа... “Ой, а это што там?! – от неожиданности Алка руками всплеснула, как испуганная птица, – впереди, еще в не пройденном лабиринте преисподней призывно заржала лошадка. “Ой, какая хорошенькая! Маленькая, будто игрушечная. Как нежно льнет губами... Боже, што это у нее на спине?! Горб! Лошадка-то с горбом! Ну вылитый Конек-Горбунок! Эх, пусть хоть нечистая сила вынесет меня отсюда!”

Отвязала Алка конька – а он ей по пояс, погладила осторожно горб и - раз! - вскочила на него, как заправская козачка, – два! – пришпорила пятками шершавые бока и, схватив на лету тонкую звенящую саблю, унеслась прочь. Выскочила из подземелья – а мир вокруг другой...

Барсука радость переполняла, как счастье влюбленного, летящего на встречу со своей избранницей. Кто был избранницей Барсука? Судьба, любовь или смерть? Что несло его вдаль по бескрайней степи, неизведанными просторами, очерченными вокруг синими горизонтами, испещренными под копытами синими ручьями и реками, врывающимися в легкие ароматом синих трав – васильков, полыни, чертополоха... Барсук не желал думать о той властной силе – может, голосе местного божества, может, родовом голосе крови, внезапно проснувшемся в нем, – с завидной настойчивостью гнавшей его сквозь время. Он нанизывал на копье день за днем, иногда между средами и субботами оказывались чьи-то ужасные косматые головы, с застывшими на них гримасами неизвестной Барсуку ненависти. Путь его был извилист и витиеват, как путь дыма, уносимого ветром от полевого костра. Барсук ходил к Борисфену, широкому, как море, за его неуемные пороги, где люди не знали его настоящего имени и называли по-своему – Днепр. Одни там были непомерно богаты, посыпали золотыми цехинами головы умерших и свое дерьмо, чтобы вонь не разносилась окрест и не созывала охотников за легкой добычей. Богачи держали на Днепре промыслы, торговали добытыми на них солью, мехом речных крыс и жирными, истекающими янтарной кровью карпами и лещами. Оселедцы на голых черепах богачей – самодовольных пузатых козаков были крепки и увесисты, как их натруженные члены, которыми отаманы и есаулы не уставали входить в чрева своих жен и жен своих работников. Голота, гнувшая спину на хозяина, бедная на мужское семя и переполненная лишь ненавистью к своему господину, мечтала выдать замуж красивых, но бедных дочерей, но еще больше изводила себя мыслью о сытной рыбной похлебке или духмяном кулише. У бедных, но вольных козаков денег было так мало, что их не хватало даже цирюльнику, чтобы тот побрил им несчастные головы. Между разбойничьими набегами бараньей татарвы и ожесточенной резни со свиными ляхами козаки, посмеиваясь, считали дни до своей смерти-спасительницы и упрямо строили укрепленные городки, носившие странное имя – сечи. Третьи не были ни бедны, ни богаты в привычном смысле этого слова. У третьих было золото, было кулиша и саламаты вдоволь, и чужих жен хватало. Но кровь пустить, горло перерезать, голову снести с плеч или на скаку поднять на копье третьи могли только по одной причине – если вдруг угрожали их святой вере, их свободе, которую они держали в бочках с порохом и хлебным вином. В лихую годину к третьим примыкали первые и вторые, и тогда становились они вместе несметной силой, имя которой - запорожские козаки.

Как же они танцевали гопак – бедному Барсуку и не снилось! Однако ж однажды поддался Барсук порыву своей удалой души, крякнул с чувством, кинул шапку под ноги, стукнул по ней серебряным каблуком да такую замечательную искру высек, что у ближайшего козака ус задымился. И тут все, поперхнувшись табачным дымом, передумав пачкать дегтем дорогие шаровары, с некоторой опаской глянули на Барсука. Козаки сразу смекнули: горячий пришелец на спор их вызывает. А вызов бросил - на судьбу не пеняй, Бога не трогай, врага уважь! И понеслись, закрутились, разошлись не на шутку козаки. Земля ходуном заходила, пыль стеной поднялась, будто татарва на Сечь на резвой коннице налетела. Эх, какой козак не любит гопак! А Барсук еще тот козак! Поначалу он диву давался: чем старше и опытней его соперник, тем меньше непокорных волос на его голове и тем длинней лихой оселедец да воинственный седой ус. Потом уж ничему не удивлялся Барсук, всем сердцем стараясь преуспеть в огненном гопаке. С улыбкой обставил юного Жовтяка, стриженного под горшок. Обошел в мастерстве Сокола и Ястреба, Джура Барсука едва сам не оставил далеко позади, да Барсук оказался в редком ударе и справился-таки с опытным Джурой. Зато до мастерства Козака и Характерника – не говоря уж о загадочном Волхве – Барсуку было как душе до Божьего дома. И все равно отдал все силы, всю пламенную страсть отдал гопаку разудалый упрямец Барсук, за что козаки поднесли ему дюжую чарку горилки.

Больше жизни дороги были Барсуку запорожские козаки, сильнее жажды влекло его к ним. Он с большой охотой пил с ними горилку, продолжал отплясывать гопака, точил каленую саблю, ласкал нежнее жены чеканные турецкие пистолеты и ходил на утренней зорьке рубиться с отрядами ханских татар, султанских турок или королевских ляхов, осквернять их святыни и жечь города, возвращаясь с грозной победой, пополняя запорожскую казну и укрепляя свой дух. При этом Барсук, нося на своем теле десятки сабельных ран, чувствовал, что Сечь и ее безудержные в войне и веселье козаки – не цель его долгих скитаний. Чье-то имя все настойчивей вертелось на его языке, беспокоило дух, одолевало плоть... Это имя зрело на кончике его сабли, подобно тому, как неотвратимо зреет виноградная кисть на конце лозы. Имя зрело медленно, не спешило быть названным...

Все это время Алка, смертельно уставшая и счастливая, преследовала мужа. Она сменила под собой несчетное число жеребцов и кобыл – о Коньке-Горбунке она уже и не помнила. Зато не забыл ее маленький добрый горбун - он следовал за ней, точно ангел. Алку было не узнать. Она сильно изменилась в том бесконечном походе за мужем, лицо ее одновременно огрубело и стало еще прекрасней, грудь налилась, закалилась от вечного ветра в упор и неслыханных чужих ласк, бедра раздались еще шире от беспрерывной жизни в седле и разнузданных мужских утех. Вначале она переходила из плена в плен, из объятий в объятия, от одних губ к другим, шептавших, выкрикивавших ее имя то по-польски, то по-татарски, то по-турецки. Глаза мужчин смотрели на нее сверху вниз, когда мужская плоть хозяйничала в ее плоти, напрасно пытаясь подчинить ее себе. Эти глаза всегда были одинаковы, отличались лишь шапки на головах ее любовников. То это были красные турецкие тюрбаны, остро пахнущие перцем и крепким духом мужчины. То встречалась чалма, белая или зеленая, в которой спрятаны были виноградные косточки и зубы ханского дракона. То ею овладевали мужчины с красивыми властными лицами в шапках из рысьего меха, щегольски заломленных набекрень, вышитых тонким золотом, отнятым у киевских храмов. Польские любовники отчего-то сильней всего влекли к себе Алку. Может, потому что именно от них она чаще слышала имя мужа. Может, наоборот, оттого что заносчивые шляхтичи иногда роняли имя, которое ей было неизвестно...

Однажды имя окончательно созрело на кончике барсуковской сабли. Он отчетливо осознал это и, не в силах больше совладать с собой, противиться своему неизъяснимому предназначению, трое суток, не сворачивая и не останавливаясь на привал, скакал в Варшаву, а, ворвавшись в королевский дворец, заколол молодого охранника, преградившего ему путь золотой алебардой. Созревшее на кончике барсуковской сабли имя тут же передалось несчастному и, пока тот умирал, отравило ему кровь и последний час жизни. Отравило чужой непомерной властью, золотое бремя которой мог вынести лишь один человек в Речи Посполитой - польский король.

Ощетинившись лебяжьими перьями, распушившимися по краям сверкающих медных шапок, охрана бросилась к Барсуку и, скрутив ему руки, привела к королю. В ту минуту король пребывал в глубокой задумчивости - простоволосый и юный, в распахнутой на груди великолепной солнечной епанче, сидя в одиночестве в просторной зале среди раскрытых фолиантов, недопитых кубков, разлитых духов, разбросанных женских нарядов, разряженных пистолетов, король играл на лютне. Мелодия лилась нежная, как атласная женская кожа, в ней чувствовалась тоска по нездешней свободе и удали... В следующую минуту под ноги короля кинули связанного Барсука. Внезапно глаза короля широко распахнулись, в них появился свет, который его придворные никогда не видали, наконец король улыбнулся Барсуку, как долгожданному гостю.

- Развяжите его, – приказал король, потом, нежно коснувшись барсуковской щеки, нетерпеливо спросил:

- Ты привел ее? Где она?

- Она идет следом за мной, – уверенно произнес Барсук и оглянулся. В тот же миг двери в королевскую залу с шумом отворились, и вошла прекрасная женщина. Казалось, дорога и испытания ничуть не утомили ее, разве что едва заметно высушили ее тело и окрасили тонкой бледностью щеки.

Увидев перед собой не мужа, а короля, она сразу все поняла.

Два дня спустя молодой король сыграл шляхетную свадьбу. Она вышла долгой и пышной, как все одиннадцать юбок его невесты – бывшей жены Барсука. На венчании Алка была бледна и казалась немного подурневшей, но отныне она была уверена, что новый брак предначертан ей судьбой. Подданные короля поднесли в дар своему господину искреннюю любовь и полдюжины пленных запорожских козаков, которых король тотчас приказал посадить на кол. Участь эта была уготовлена и Барсуку, но, прежде чем кол проткнет ему кишки и бесшумно выйдет над левой лопаткой, король распорядился, чтоб Барсук сплясал на его свадьбе гопак – самый огненный, какой только был на свете. Барсук противиться судьбе не стал, да и выбора иного у него не было. Перед тем как выпустить Барсука к королю, танцору показали пленных козаков. Барсук сразу признал их: с двумя из них он плясал гопак на спор, с остальными вдрыск рубил ненавистных ляхов…

Потом Барсук танцевал гопак – и впрямь заразительно и огненно, как мало кто на свете умеет плясать.

Всю дорогу, пока он выбрасывал разные замысловатые коленца и заводил спесивых поляков, Алка, теперь чужая жена, не отводила от Барсука печальных глаз. Она плакала, не вытирая слез, не в силах принять от Барсука такой страшной жертвы, зная наверняка, что назад пути нет.

Алка рыдала сейчас навзрыд – плевать ей было на то, что подумают о ней ее новый, великородный супруг и его сраколизы вельможи. Барсук же вообще подлец – сдержал-таки слово, сделал ее счастливой, а теперь, танцюрист проклятый, вертя задом и дрыгая ногами, готовится к плахе. Тьфу, и здесь, в иллюзорном мире, покоя от него нет!

Она вспомнила наконец, как Барсук в пылу какой-то ссоры поклялся ей, что готов на все, чтоб сделать ее счастливой. Даже на тот свет отправиться за этим пресловутым счастьем. Слава Богу, дурные слова его не сбылись, а единственное, чем он смог ее удивить-осчастливить, был этот странный, нелепый, сумасшедший танец, который он выплясывал сейчас в десяти шагах от нее…

Но с Барсуком случилось вдруг неслыханное – впервой он не дотанцевал свой искрометный гопак. Будто Алка его своей любовью сгладила-испепелила. Или сжег его ужас ожидаемой, скорой казни. А то, может, Барсук просто-напросто сгорел в танце, как иные сгорают на работе. Пред изумленными очами ясноликого короля, не страшась его немилости и презрения, Барсук вдруг обратился в серый пепел – и был таков.

Несносный ветер истории поначалу разнес жменю того жалкого пепла по всему свету, словно не желая Барсуку мирного забвения и покоя; затем, напротив, собрал его крупица к крупице, молекула к молекуле, да вдобавок вернул Барсука в его время и в его хрущевскую квартирку.

Очнулся Барсук на супружеском ложе – на старом, местами продавленном диване – и больше ни разу не вспомнил ни про гопак, ни про первую жену, ни про то, как из тюхи и законченного неудачника он превратился в секс-символ ее подруг. Вскоре Барсук женился в другой раз, безобразно потолстел, обрюзг, оттого что мало двигался, а танцевать категорически не любил.
 



 
1
Комментариев
0
Просмотров
4258
Комментировать статью могут только зарегистрированные пользователи. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.